Признаюсь, после того, как побываешь в мастерской Владимира Загорова , не хочется говорить. Во всяком случае, ощутима потребность длительной паузы. В чем причина? Почему сознание уклоняется от словесного отчета?
Скажут: что ж тут непонятного, причина установлена давным-давно и заключена в известной автоматизированности словесного означивания. Слово без остановок “проскакивает” ту область, где надолго задерживается взор художника, и скорым ходом прибывает на “станцию означения”. Но разве такова любая речь? И, наоборот, разве нет многоречивых картин, взывающих к пересказу?
Так или иначе, у живописи Загорова особые отношения со словом, В моем представлении эта живопись устойчиво ассоциируется с ранними формами письма, оборачиваясь парадоксом Очень конкретной абстракции. Это в буквальном смысле живое письмо, в котором идея, какова бы она ни была, требует непосредственно-зримой формы. Впрочем, ассоциация с письмом простирается далеко за границы культуры: загоровские холсты побуждают вспомнить о “письменах” природы, будь то орнамент древесной коры, мгновенный чертеж ветра на воде, морщины земли, узоры мороза, следы птиц и зверей на снегу или загадочные сообщения на камушках обкатанных морским прибоем... Таковы же и “объекты” Загорова, составленные из разрозненных фрагментов предметного мира: рукотворные вещи, забыв о предписанных им функциях, как бы подражают природе — несотворенной, но творящей. Им возвращена свобода выразительной речи, они вольны войти в любое предметное сообщество, чтобы играть друг с другом на радость воображению.
И далее, об игре. Мне кажется. Загоров естественно склонен к игре — разумеется, если говорить о таковой со всей серьезностью. Но что значит — играть естественно Приведу аналогию, очень субъективную. Я вспоминаю одного любителя цветов, который имел обыкновение смешивать разные семена и сеять их, полагаясь на случай; ожидая всходов, он не мог знать, что получится но всякий раз непредсказуемый эффект оказывался великолепным. Так вот. образ действия Загорова напоминает такую игру с возможностями природы. Плоскость холста как бы засеяна зернами знаков, из которых прорастает неведомое живописное целое Однако это касается не только живописи. Напомню, что именно Загорову принадлежала идея выставки “Гардероп” [1992-1993, Санкт-Петербург, Манеж], превратившейся в карнавальное действо и вовлекшей великое множество участников (о чем вряд ли мог поначалу думать инициатор). Поистине замечательными достоинствами должен обладать тот, кто, инспирируя игру, способен самоустраниться, скрыться в толпе играющих, уступая место вызванному им к деятельности духу игры.
Разумеется, есть все основания связывать творчество Загорова с традицией так называемого абстрактного искусства, и прежде всего с Кандинским и Клее. Но дело не в культивировании традиции как таковой и не в приспособлении ее, так сказать, к личным творческим нуждам. Мне кажется, в любой творческой акции, будь то попытка воплотить глубоко интимное чувство на холсте или режиссура коллективного театрализованного действа, Загоров ищет не самовыражения, а чего-то иного, над- или вне-субъективного, родственного таинственному творчеству природы. И это, может быть, самое ценное.