Человеку с отсутствием пространственного мышления абстрактная живопись кажется загадкой. Как рождается, как происходит нефигуративная композиция? Где кончается произвол фантазии или настроения художника и начинается неотменяемая живописная реальность?... В самой туманности этих вопросов таится обаяние абстракционизма - невозможность однозначных ответов нередко делает отношения зрителя и картины душевно комфортабельными. Не необязательность толкований, а демократизм „терминологии” художника, допускающей разнообразие впечатлений, создает ощущение некой элегантности, дизайнерской стройности мысли, присущей абстракционизму как идее, как методу.
Так уж сложилось в последние несколько лет, что художественная жизнь Москвы и Ленинграда приобрела почти контрастные различия. Резкая динамика московского арт-бизнеса сделала художественный процесс судорожно активным. Количество галерей, выставочных залов, вернисажей в Москве поражает ленинградцев, неминуемо чувствующих себя медлительными провинциалами. Поэтому представлять в Москве неизвестного питерского художника — дело весьма сложное. Москва уже выбрала себе северных собеседников в лице группы „Новые художники” и вряд ли готова принять незнакомое имя, тем более, что в самой Москве новые имена растут как грибы. Тем не менее авторы этой экспозиции решили рискнуть, и вот почему. На нескольких ленинградских выставках последних двух лет возникло впечатление, что в городе появилась довольно серьезная группа (никак между собой не организованная) молодых художников, занимающихся нефигуративной живописью: Владимир Загоров — один из них. Его персональной выставкой Экспертное бюро „Советская живопись” хотело бы начать представление ленинградских абстракционистов в Москве. Нашим выбором руководило не убеждение в том, что Загоров — лучший из них, а то, что в его работах есть все главные качества, отличающие новую волну нефигуративного искусства Ленинграда. Это, прежде всего, профессионализм живописца, разнообразие приемов и техники, наличие культурного опыта и знание накопленного наследия беспредметного искусства как мирового, так и специфически ленинградского, и, наконец, выгодные экспозиционные особенности работ. В то же время Загоров, многократно выставлявшийся вместе с разными художественными группами, не входит ни в одну из них, а ведь, согласитесь, всегда приятно выставить просто художника, не обремененного никакими общественно-биографическими обязательствами.
Для этой выставки экспозиционеры не случайно выбрали только нефигуративные работы Загорова, т. к. для нас это не просто персональная выставка художника, но некий образ современного ленинградского абстракциониста вообще, идеальный тип, обладающий всеми достоинствами и недостатками явления. Ничуть не преуменьшая индивидуальных достижений художника Загорова, мы тем не менее надеемся, что его выставка станет первой в ряду многих, знакомящих московскую художественную общественность с течением, возникшим как бы на полях питерской жизни. Ведь не исключено, что именно в маргинальности и неангажированности ленинградского абстракционизма заложена возможность его развития. Оставляя на суд критиков живопись Владимира Загорова, мне хочется хотя бы поверхностно представить его самого, т. к. Владимир — редкий случай художника, похожего на свои работы.
Знакомство с художником Владимиром Загоровым раз и навсегда утвердило меня в мысли, что абстракционисты действительно особенные люди, чье мышление куда конкретнее обычного. Ограничусь лишь впечатлениями от образа художника, т. к. цель данного очерка — описание ленинградского абстракциониста как человека.
Начнем с того, что Загоров не соответствует никаким канонам имиджа художника за исключением бороды и троих детей. Он не пьет, не курит, не употребляет крепких выражений и наркотиков, не ходит в грязной одежде, угощает чаем из чистых чашек, не ругает товарищей по цеху, не считает себя в чем-то обделенным, состоит в Союзе художников, не примыкает ни к одной художественнной группе, симпатизирует одновременно „митькам ” и Тимуру Новикову, не носит на шее чугунного распятия, также не носит серьги в ухе, не ходит в кожаной куртке, и, что особенно приятно, не питает ненависти и презрения к критикам и искусствоведам. Список „отрицательных” характеристик Загорова может продолжить любой, кто знаком с необходимыми составляющими образа жизни современного художника. При всем этом он чрезвычайно симпатичный человек, смешливый, любезный и гостеприимный.
В его огромной (по нашим понятиям) мастерской на Васильевском острове можно помимо живописи найти следы занятий скульптурой, гобеленом, линотипией — и во всем этом царит порядок, заставляющий подозревать, что Загоров — немец. А уж после признания художника в любви к Кандинскому подозрение перерастает в уверенность.
Разговор Загорова не цветист, но мягок. Как-то на вопрос московского критика И. Ценципера, почему от фигуративной живописи он перешел к абстрактной, Владимир несколько помедлив ответил: „Наверное, я чувствую, что какие-то вещи и ощущения не могу или не умею передать в фигуративной живописи. Не знаю, мне кажется, так („абстрактно” — А. И.) понятнее...”
Надо сказать,
Загоров
вообще редко „толкует” свои работы. Даже в названиях он иногда сомневается. Так, например,
картина „Поток”
названа условно и не самим художником, и
Загоров
считает, что возможно, с таким названием она становится фигуративной, и что вообще „он, может быть, не то хотел сказать”. Т. к. рисует
Загоров
часто на полу, ходя вокруг картины, многие работы могут экспонироваться в нескольких положениях, а на вопрос, какое из них он предпочитает,
Загоров
отвечает, что любое, потому что „это разные картины”.
Самая моя любимая картина Загорова — „Счастливый сад”. Как-то я сказала Владимиру, что она похожа на некий архитектурный проект идеального сада. Владимир немедленно возразил, что это вполне конкретное впечатление, а поскольку картина писалась зимой, цветение вспоминалось со счастьем, так что это не „проект”, а „воспоминание”. Конкретность мышления Загорова проявляется в вещах самых неожиданных. Например, он вегетарианец. На мой недоуменный вопрос, ест ли он рыбу, Загоров ответил, что он не ест „ничего, что движется”. Право, только обладая очень конкретным сознанием, можно разглядеть в рыбном салате живую, трепещущую рыбу, движущуюся и блестящую в воде. Но для Загорова это естественно. На его картинах все движется, растет, не случайно частый мотив в его живописи — зерна. И поскольку абстракция не есть для него плод игры ума и красок, а способ конкретного, тщательного запечатления мира, поедать „движущееся” для Загорова, видимо, так же немыслимо, как для портретиста быть людоедом. Возможно, психиатр-каннибал из американского фильма „Молчание ягнят” потому и не съел милую девушку из ФБР, что нарисовал ее портрет. Трудно съесть то, с чем состоишь в диалоге.
Привлекательно, что в Загорове совершенно нет трагизма человека, от чего-либо отказавшегося — будь то мясо, богемное веселье или что-то еще. Вообще Загоров все время улыбается и, по моему впечатлению, воспринимает окружающий мир с радостью и удовольствием. Может быть, именно поэтому мне кажется, что работы светлого колорита у него часто выигрывают перед темными. Когда я спросила, что радует его в жизни больше всего, Загоров ответил:
- Многое... первое, что приходит в голову — это когда зелень трепещет и солнце светит. И смех детей... многое. А когда получаешь какие-то затрещины, и думаешь об этом, все потом вылезает на холст. И мешает очень. Я последнее время перестал писать, если внутренне с кем-то спорю и раздражаюсь. У меня вот есть один холст, незаконченный, я сейчас оставил его, потому что вдруг возникли какие-то черные пятна, я не могу их понять, откуда они... И даже если пластичны и хороши, они пока для меня проблема — я должен отдохнуть, отстраниться. Раньше бывало, что холсты об стену бил, и здесь в мастерской много таких побитых. А теперь понимаю, что лучше просто отойти и подождать. Только год-два стала рука уже как-то слушаться. И все равно часто считаю, лучше остановиться. Потому что начнешь одно, и вдруг рядом с ним что-то совсем другое проступит, ну, как в радио — вот идет программа и неожиданно какое-то бульканье, помехи. Это же значит, что оно тут, рядом, в пространстве живет, звучит по каким-то другим законам и волнам, и ты попадаешь в эти волны и удивляешься другому звуку, новому, непонятно откуда взявшемуся. И когда такое происходит на картине, я отхожу, бывает, что на день, а бывает на год, на полгода, чтобы потом вспомнить и понять. Оно само вдруг всплывает, напоминает о себе, но уже более понятное, твердое. Не в смысле твердое — статичное, нет. Но как дерево — вот оно пластично, и все движется, но стоит твердо, не разваливается, и живет — то цветет, то облетает, — но твердо, спокойно, уверенно. Вот и я хочу так писать.
Я спрашиваю, есть ли в беспредметных работах фигуративный сюжет, повествование.
- Нет. Я даже когда фигуративный холст пишу, часто не хочу писать лицо — нос, рот, глаза. Это не конкретно, если я просто слезы нарисую, это уводит в сторону. Мне зеленое пятно на лице кажется конкретнее и говорит больше, вернее, чем заплаканные глаза. И в абстрактной живописи для меня ощущение, какой-то звук, тон дороже, конкретнее опять-таки, чем история.
Касание, когда дотрагиваешься до предмета, подробнее и больше о нем говорит, чем форма. И поэтому чужое толкование моих работ, если оно не совпадает с моим, необыкновенно интересно, увлекательно. У меня никогда не бывает раздражения, по этому поводу, а, наоборот, огромное удовольствие, удивление от чужого опыта. Как об одном и том же человеке разные люди по-разному говорят, потому что в нем так много всего — хорошего, дурного — это как слои в картине... И когда я пишу какое-то конкретное впечатление, мне важно убедить не в том, что оно абсолютно и объективно, а в том, что оно живет и дышит...
Первой русской абстракционисткой, как известно, была Наташа Ростова, видевшая Бориса Друбецкого „узким... серым, светлым”, а Пьера Безухова „темно-синим с красным, и ... четвероугольным”. В разговоре с матерью она невольно формулирует как бы главную задачу абстракционизма — „как вам растолковать...”. Растолковать ощущение, впечатление словами — т. е. фигурами речи — не всегда удается. Цвет, форма убеждают больше, т. к. все фигуративное — объективно, а значит, абстрактно...